От Алиса Колтышева:
Друзья!
Сегодня публикуем доклад Александра Шевцова на Международной конференции «Русская философия XX века и ее вклад в мировую интеллектуальную традицию. К 100-летию «Философского парохода». ( г. Санкт-Петербург, Сентябрь 2022):
Русскость и свобода
Россия пережила за последний век не меньше четырех волн эмиграции. Все они имели свои принципиальные отличия, но во всех можно найти и нечто общее. К примеру, обязательное отношение к свободе и к русскости, хотя и понимались эти черты по-разному.
Первая волна, которую можно назвать эмиграцией «Философского парохода», была вынужденной, и поэтому вовсе не хотела терять своей русскости, а о свободе рассуждала именно по отношению к воспитанию как о свободе воли и дисциплине.
Это отношение к свободе русские мыслители-педагоги явно унаследовали от предшествовавшей философской культуры России. И поэтому важнейшим предметом их обсуждений в отношении педагогики стала дисциплина, которая вполне естественно ограничивает свободу. Что же касается русскости, то она понималась как православие, и потому вопрос о сохранении русскости оказался вопросом о религиозном обучении.
Вторая волна эмиграции – так называемые шестидесятники – вовсе не хотели считаться русскими тем более, что они и не были в своем большинстве этническими русскими. Зато они хотели свободы, в первую очередь, как свободы слова. Можно сказать, что это была ранняя либеральная оппозиция, которая действительно уезжала ради демократических свобод, как западного образа жизни.
Очевидно, что эмиграция девяностых уже не могла оправдывать свой отъезд подобными лозунгами, уровень демократических свобод в России этого времени был не ниже, чем на Западе. Это была эмиграция, условно говоря, айтишников и бизнесменов, которые просто хотели жить богаче и ехали туда, где лучше платят и легче зарабатывать. Свобода, которая их влекла – это свобода предпринимательства.
Никакой речи о русскости для них не было даже в помине, поэтому, уехав, они уже во втором поколении превращались в американцев, и их дети не говорили по-русски. На вопрос о том, русский ли он, такой эмигрант вполне мог ответить: да мне плевать!
Последняя волна, вызванная событиями на Украине, снова стала идеологической и уезжала ради либеральных ценностей. Для нее свобода была не самоценностью, а признаком принадлежности к правящему мировому сообществу, которое придерживается либеральных ценностей. Поэтому либеральная эмиграция стыдится своей принадлежности к русским и старается от нее отречься.
После того, как в девяностые Россия почти стала членом НАТО и 51-м штатом Соединенных Штатов, нет ничего странного в том, что часть жителей России осознают себя не русскими, а русскоязычными американцами, лишь временно живущими на территории России. Нисколько не осуждая за это и не вынося оценок, все же необходимо признать это как особое мировоззренческое явление, подлежащее изучению и осмыслению.
Все четыре волны русской эмиграции определенно можно сопоставлять по отношению к русскости и свободе. При этом надо отметить: всех уехавших, несмотря на их собственное отношение к своей русскости, считают за рубежом русскими, как считают русскими и эмигрировавших евреев, татар, чечен, не говоря уж об украинцах и белорусах.
Наше собственное понимание русскости очень сильно не совпадает с зарубежным пониманием. Для западного мира русскость понятие территориальное, и любой выходец с территории России и даже Российской империи – русский. Это удивляет наших эмигрантов и даже кажется некоей тупостью европейца и американца, которые не понимают очевидных вещей.
Однако, вглядываясь в собственное осмысление русскости русскими эмигрантами, мы обнаруживаем, что их понимание тоже далеко от точности.
Летом 1925 года в Праге состоялся 2-й Педагогический Съезд представителей русской средней и низшей школы за границей. В предисловии к изданию материалов съезда протоиерей С.Четвериков писал:
«Возникла необходимость считаться и с тем обстоятельством, что чрезвычайно разнообразные и сложные, всегда трагические, а иногда и кошмарные впечатления революции и беженства почти до неузнаваемости изменили духовный облик учащихся. Будучи элементарны умом в смысле начитанности и знаний, они теперь, после пережитых впечатлений, далеко не элементарны душой. Беженское существование внесло расстройство и в жизнь эмигрантской семьи. Родители часто не имеют возможности сами содержать и воспитывать своих детей. Вынужденные добывать средства к жизни тяжелым, целодневным трудом и возвращаясь только вечером в свою квартиру, они оставляют детей в течении всего дня без присмотра, нередко в крайне неблагоприятной обстановке, среди чужих и чуждых людей, где дети, подчиняясь влиянию окружающей среды, утрачивают сознание своей русскости, забывают русскою речь, отвыкают от русского богослужения, забывают и русскую Пасху и русское Рождество» 3.
Очевидно, что «русская пасха» и «русское рождество» - весьма искусственные понятия и могут служить для определения русскости не лучше, хотя и не хуже, чем либеральные ценности, вырастающие из лозунгов французской революции: либерте, эгалите, фратерните.
Это всё лишь символы веры, приняв которые, мы создаем себе точку опоры для создания сообщества, ощущающего себя отличным от других сообществ. Очевидно, что, принимая в качестве такой же точки опоры, к примеру, право жить там, где лучше платят, человек переходит в то сообщество, которое ему больше подходит, и становится членом иного народа. Иными словами, этот подход позволяет менять национальность вместе с верой, а это как-то не соответствует нашему пониманию русскости.
Чуть дальше протоиерей Четвериков уточняет свое понятие русскости:
«Душа русского ребенка часто не знает необходимого домашнего уюта и благотворного влияния нормальной семейно-религиозной обстановки. Это обстоятельство налагает обязанность на существующие детские сады, ясли, приюты, колонии и начальные школы позаботиться о том, чтобы до известной степени устранить и преодолеть это зло в жизни русских детей. В противовес денационализирующему влиянию окружающей обстановки, они должны сохранить в русских детях и русское самосознание и православную веру» 3.
Детские сады и начальные школы, в противовес денационализирующему влиянию окружающей обстановки европейских стран, где оказались русские эмигранты, должны сохранить в русских детях русское самосознание…
В этих словах скрывается очень важное наблюдение: русскость теряется каждый раз при столкновении с западной свободой, она словно размывается, когда русский человек начинает стремиться к свободе. Это выглядит даже пугающим, но мы точно видим, что, начиная с Радищева, декабристов, Герцена, крестьянской воли, террористов-бомбометателей, марксистов и до либералов последних десятилетий, русское общество постоянно воюет со своим государством с требованием соответствовать западному понятию свободы
При этом уровень жизни в России ничуть не хуже западного, поэтому складывается впечатление, что нас учат не жить, а думать в иных понятиях. Русскость оказывается способом или даже манерой думать! И первое, что мешает русскому думать по-европейски, это русское понятие воли. Нельзя думать об ином образе жизни, если вместо свободы ты понимаешь волю.
Это порождает любопытный парадокс.
Русский человек со времен Петра хочет понимать свободу так, как ее понимают на Западе, и даже рождает такое исключительно русское явление, как интеллигент, что, если следовать Бибихину, означает «понимающий». Интеллигент, который постепенно замещает в России благородного человека, стараясь перенять его качества, при этом выполняет функцию толковина, переводчика, пытающегося понять для русского человека, что такое западная свобода и другие западные ценности, и растолковать это.
При этом «свобода» оказывается понятием плавающим, не строгим, она, как линия горизонта, постоянно ускользает от понимания русского человека, поскольку Запад постоянно наполняет это понятие новым содержанием, вроде свобод иммигрантов, сексуальных меньшинств и так далее. Понятие свободы на Западе сопоставляется с понятием права. А в России – с понятием воли, даже если это не осознается.
И если в конце восемнадцатого века Радищев в оде «Вольность» 4 уверенно сопоставляет волю и свободу, а в середине девятнадцатого крестьянам дают еще не свободу, а волю, то далее воля постепенно становится понятием отрицательным. В языковой картине современного русского человека осуждается, если человек дает волю рукам. Да и чувствам воли давать нельзя.
Воля, как полное отсутствие ограничений для души, постепенно замещается свободой, как осознанной необходимостью, по словам Плеханова 2, c. 307. Этимологически свобода родственна такому понятию как слобода – особые части средневекового города, где жило чаще ремесленное и торговое население. На момент основания слободы жители получали освобождение от крепостной зависимости и так становились русским третьим сословием, то есть буржуазией.
Революции, которые меняли лицо Европы с семнадцатого века, всегда были делом рук этого сословия, поэтому и современное требование либеральных свобод можно считать буржуазным. Это важно отметить, потому что позволяет определиться с ценностями, ради которых живет и буржуазия, и наша эмиграция.
Можно сказать, что все буржуазные требования свободы порождаются исходным требованием свободного предпринимательства. В отношении школы это означает, что главной помехой в воспитании свободного человека оказывается дисциплина, даже если это не осознается. Дисциплина – это нацеленность образования на имперские ценности. Именно она и становится основным предметом обсуждения в трудах русских педагогов-эмигрантов.
Впрочем, зарождается это мировоззрение гораздо раньше. Его историю прослеживает С.И.Гессен в своей работе 1923 года «Основы педагогики». Эта работа, начатая еще в дореволюционной России, проложила все пути развития мысли русской педагогической эмиграции. В том числе и в отношении свободы и дисциплины.
Впрочем, эта работа Гессена не стала бы введением в прикладную философию, начнись она просто с истории предмета. Гессен начинает с мировоззрения, то есть философского обоснования:
«Всякий воспитатель преследует какую-то цель, бессознательно ему известную, но большей частью не проверенную им критически. То это — воспитание будущего офицера, учителя, мастера; то — воспитание просто хорошего человека, а иногда — подготовка к какому-нибудь высшему учебному заведению. Неведомо откуда получил он эту цель: скорее всего — из окружающего его духовного воздуха, из миросозерцания той среды, в которой он живет чаще всего не по своей воле, и домашней философии, которую он безотчетно усвоил.
Над целями образования мы не задумываемся именно потому, что эти цели представляются нам слишком очевидными. Они слишком близки нам, обманывают нас своей видимой несомненностью. Потому-то они так нелегко уловимы, с таким трудом поддаются формулировке. Однако очевидное не значит несомненное» 1, с.25.
Что же это за цели? – задается он вопросом. И обнаруживает в качестве одной из основных целей образования именно свободу. На этом стоит остановиться особо. В самом начале девятнадцатого века, после разгромного поражения от французов в 1806 году, прусские мыслители задумались о том, что Великая римская империя германского народа превратилась в захолустье Европы именно потому, что потерян объединяющий народ образ настоящего немца.
Именно тогда Фихте начинает зажигать сердца сограждан педагогическими идеями, а Вильгельм Гумбольдт создает понятие «образование», которое у него обозначалось двумя словами Imbildung и Informung. То есть Введение в образ на немецком и латыни!
Чтобы народ победил, гражданину нужно придать тот образ, который сделает эту победу возможной. Именно это и стало задачей педагогики. Соответственно, если вглядеться, то мы увидим то же самое в любых педагогиках: они, осуществляя образование, не дают знания или умения, они придают ребенку образ того человека, который нужен их государству для его задач, что и звучит в словах Гессена о целях образования.
После того, как Французская революция объявила новыми ценностями Европы свободу, равенство, братство, свобода стала чертой человека нового мира. И это означает, что понятие «свобода» обрело совсем новое значение, которое не читается в этом слове ни в одном естественном языке. С этого времени свобода наполнилась поведенческим содержанием, для воплощения которого требовался новый образ поведения, новое мировоззрение, и новый способ думать.
Описывая Ленского, Пушкин как раз показывает этот новый способ думать на «свободный лад»:
С душою прямо геттингенской,
Красавец, в полном цвете лет,
Поклонник Канта и поэт.
Он из Германии туманной
Привез учености плоды:
Вольнолюбивые мечты,
Дух пылкий и довольно странный…
Довольно странный и пылки дух – это как раз то состояние, в которое пришла немецкая молодежь после лекций Фихте и Шеллинга в начале девятнадцатого столетия. Странный или иностранный он именно для русского человека, который не понял немецко-французской свободы и трактовал ее на привычный вольнолюбивый лад.
Но Гессен показывает, что зарождается этот вольнолюбивый дух еще раньше, в трудах Руссо. А потом осмысляется в России Ушинским, Толстым и другими педагогами. Но при этом очевидно, что у каждого народа в одни и те же исторические эпохи стоят разные цели.
«Одним словом, каждый народ имеет свой особенный идеал человека, который он и осуществляет в своей национальной системе воспитания» 1, с. 333.
Эта идея и есть тот образ, который надо придать ученику. Это в какой-то мере осознал уже Ушинский. Звучит это в пересказе Гессена довольно унизительно для русского народа:
«Установив факт различия образовательных систем отдельных народов, из которых каждая преследует свою особую цель, определяемую характером данного народа, Ушинский возводит затем этот факт в норму. Русские до сих пор не имеют еще своей особой системы воспитания. Они пока ограничивались подражанием другим системам.
— Поэтому воспитание и не могло принести своих плодов, и русский народ остается и поныне необразованным. Надо отказаться от подражания чужим образцам и, прикоснувшись к народу, создать свою собственную национальную систему воспитания, отвечающую стремлениям и потребностям народной души» 1, с. 333.
Но попробуем приложить к используемым понятиям те значения, которые мы вывели раньше: образование – это не уровень знаний, которым обладает народ, а образ, который должен обрести гражданин, чтобы государство соответствовало избранному им пути. И окажется, что Ушинский свидетельствует: русский народ не хочет принимать тот образ, который разработало для своих народов просвещение европейских стран. Он до сих пор остается русским, а не европейским народом!
Именно в этом образе он, в отличие от немцев, победил французов и самих немцев, что значит, что образование по Гумбольдту отставало от русского образования, как общей системы воспитания. Глядя на происходящее в отношениях между народами, надо признать - европейское образование, вероятно, хорошо в качестве способа обретения знаний, но не в качестве орудия придания образа…
Именно это положение дел мы застаем и в начале двадцать первого века. До сих пор русский народ, в отличие, к примеру, от украинского, не хочет принять образ европейского человека, он хочет оставаться русским, хотя и сам не мог бы сказать, как это…